Коллажи, как порванные сны

Музей Параджанова не ищется — он находит тебя сам, будто призрак гения, забытый на перекрёстке времени. Мы шли туда группой — небольшой. Путь был не прост: улицы путались, названия исчезали, как чернила на старых письмах. Но чем ближе мы подходили, тем отчётливее становилось чувство: нас ждут. Дом… дом стоял, как старый рассказчик, уставший, но гордый. Кавказский, двухэтажный, с деревянной галереей и внутренним двориком, где, казалось, кто-то только что прошёл босиком, оставив после себя запах дыма, яблок и мокрых досок.

Нас встретила женщина — не гид, а скорее добрая фея эпохи. В голосе её — тишина архивов, шелест писем, тепло, оставшееся от чайника. Слово за словом, как бусины на нитке, она нанизывала истории, и всё вокруг начинало дышать: стены, экспонаты, даже тени в углах. И было что-то щемяще прекрасное в этих экспонатах. Коллажи — как порванные сны. Ассамбляжи — как молитвы, спетые на выдохе. Шляпы особенно врезались в сознание: то ли крик театра, то ли шёпот безумия. Параджанов умел создавать вещи, которые смотрят на тебя в ответ. Он творил, как дышал, даже в тюрьме, даже с крышек от кефирных бутылок. Письма от Тарковского, тень Феллини в рамке, теплота слов Юрия Никулина — всё это было не экспозицией, а беседой. Живой, пронзительной, тихой и вечной. Комнаты несли его дыхание. Он был там. Он есть.

Однажды, в лагере, Параджанов поднял крышку от кефира. Просто крышку. Никто бы и не подумал, что она способна стать чем-то, кроме мусора. Но он взял гвоздь и выцарапал на ней лицо — Пушкина. Портрет получился странный: лысина, как чёрное пятно, глаза полные печали и кефира. Зэки увидели — похохотали. Кто-то пошутил грязно, как умеют только те, кому давно не пишут письма. Но, удивительно, не отобрали. Оставили. Даже они почувствовали: вещь эта не про них.

Прошло десять лет. «Медальон» оказался у Федерико Феллини — режиссёра, который снимал сны на киноплёнку. Тот отлил серебряную копию. Теперь этой медалью награждают лучшие фильмы в Римини. И где-то в основании каждого победителя — крышка от кефира, лагерный свет, портрет поэта, нарисованный гвоздём. Он делал шедевры из всего, что лежало под ногами. Камешки, железные стружки, выцветшая трава — всё у него становилось искусством, потому что он сам был слишком живым, чтобы не творить.

Однажды, вместе с банщиком, он смастерил букет. Материалы: колючая проволока и собственные носки. К 8 Марта. Подарок. Он отправил его Лиле. Лиле Брик. Той самой, что когда-то была музой Маяковского, а потом — просто женщиной, которая не умела смотреть на чужую боль равнодушно. Она поставила этот букет в вазу. Вазу ей подарил Маяковский. Колючий букет в сосуде поэта — всё в этой сцене было неправильно и абсолютно верно.

В те годы ей было уже восемьдесят. Возраст, в котором большинство людей умирает по привычке. Но она летала, писала, говорила. Во Франции её слушали. Там Параджанов был не зэком, а художником. Лиля встретилась с Луи Арагоном, французом, коммунистом, лауреатом, живым свидетельством того, что идеология и поэзия могут ужиться в одном теле. Арагон прилетел в Москву. Встретился с Брежневым. Во время разговора сказал: «Есть один режиссёр. Его посадили. Уже четыре года сидит. Может, отпустить?»

Брежнев посмотрел на него, как смотрят на пятно на пиджаке: «Кто это такой?»
«Параджанов», — ответил Арагон.
Имя прозвучало, как ошибка. Как глухой аккорд на старом рояле.

Но — пообещал. И сдержал.
30 декабря 1977 года Параджанов вышел на свободу.

И вот что странно: мир как будто ничего не заметил. Погода не изменилась. Люди продолжали спешить, есть суп, ругаться, влюбляться. Только один человек снова смог собирать искусство из мусора. Этого оказалось достаточно.

Когда всё завершилось, мы вышли как будто другими. А потом — 36-й автобус. Полупустой, немного глупый, с дрожащими окнами. Мы уехали, оставив позади музей, который смотрел нам вслед, будто старый друг, молча благодарный за визит.

Вот работы, которые мне особенно понравились или которые нужно знать